Шпенглер & Инститорис
Я не буду ставить надстрочные знаки, потому что мне лень
Превер очень странный поэт. По первому впечатлению он очень сильно нравится своей простотой, за которой при этом скрывается и сложность, и глубина, и смысл. В свое время меня очень впечатлило его знаменитое стихотворение "Чтобы нарисовать портрет птицы". Это поэзия, без всяких скидок - даже при том, что я в принципе не перевариваю верлибр, в котором даже ритма нет, не то что рифмы. А у Превера в основном нет ни того, ни другого.
Но чем больше я его читала, тем сильнее задавалась вопросом, что же такое курил автор. Пьеска "En Famille", в которой один брат отрезает другому голову из зависти, а потом они все садятся обедать, и мать вливает мальчику суп через воронку, меня, можно сказать, добила. Готова признать, что хоть мне и честно нравятся целых три стихотворения, Превер в целом не мой автор. Слишком глючный для меня, слишком немузыкальный, и смысла в этой глючности я тоже не вижу, увы. Новые формы, новые смыслы, ради бога, но то, что у Бродского выглядит умно, ехидно и серьезно ("Представление" имею в виду), у Превера превращается в дурацкий фарс ("Tentative de discription d'um diner de tetes a Paris - France").
С другой стороны, Превер - тот автор, который понравится как раз тем, кто не любит поэзию в принципе и "вязнет" в гармонии рифмы и ритма. Он забавен, но для меня слишком забавен. Мне нравятся у него *самые* простые и чистые вещи:

Превер очень странный поэт. По первому впечатлению он очень сильно нравится своей простотой, за которой при этом скрывается и сложность, и глубина, и смысл. В свое время меня очень впечатлило его знаменитое стихотворение "Чтобы нарисовать портрет птицы". Это поэзия, без всяких скидок - даже при том, что я в принципе не перевариваю верлибр, в котором даже ритма нет, не то что рифмы. А у Превера в основном нет ни того, ни другого.
Но чем больше я его читала, тем сильнее задавалась вопросом, что же такое курил автор. Пьеска "En Famille", в которой один брат отрезает другому голову из зависти, а потом они все садятся обедать, и мать вливает мальчику суп через воронку, меня, можно сказать, добила. Готова признать, что хоть мне и честно нравятся целых три стихотворения, Превер в целом не мой автор. Слишком глючный для меня, слишком немузыкальный, и смысла в этой глючности я тоже не вижу, увы. Новые формы, новые смыслы, ради бога, но то, что у Бродского выглядит умно, ехидно и серьезно ("Представление" имею в виду), у Превера превращается в дурацкий фарс ("Tentative de discription d'um diner de tetes a Paris - France").
С другой стороны, Превер - тот автор, который понравится как раз тем, кто не любит поэзию в принципе и "вязнет" в гармонии рифмы и ритма. Он забавен, но для меня слишком забавен. Мне нравятся у него *самые* простые и чистые вещи:
Chanson
Quel jour sommes-nous
Nous sommes tous les jours
Mon amie
Nous sommes tout la vie
Mon amour
Nous nous aimons et nous vivons
Nous vivons et nous nous aimons
Et nous ne savons pas ce que c'est la vie
Et nous ne savons pas ce que c'est le jour
Et nous ne savons pas ce que c'est l'amour
***
Je suis hereuse
Il m'a dit hier
Qu'il m'aimait
Je suis hereuse et fiere
et libre comme le jour
Il n'a pas ajoute
Que c'etait pour toujours.
Quel jour sommes-nous
Nous sommes tous les jours
Mon amie
Nous sommes tout la vie
Mon amour
Nous nous aimons et nous vivons
Nous vivons et nous nous aimons
Et nous ne savons pas ce que c'est la vie
Et nous ne savons pas ce que c'est le jour
Et nous ne savons pas ce que c'est l'amour
***
Je suis hereuse
Il m'a dit hier
Qu'il m'aimait
Je suis hereuse et fiere
et libre comme le jour
Il n'a pas ajoute
Que c'etait pour toujours.
ггг, ну да, кстати) Мы "Птицу" с репетитором учили)
Что неплохо))
Что касается гуманности текстов, то французский гуманизм - дело очень тонкое и часто рвётся, даже обыкновенная народная песенка "Alouette, gentille alouette" тоже... м-м-м... из разряда "что курил автор". И колонизаторами французы были жуткими, и в Руанде их спецслужбы поработали так гуманно, что у многих до сих пор на слуху "Радио тысячи холмов".
А так, конечно, charmants
Мёсьё Превер очень, очень хороший дидактик своего языка. Если нужно быстро восстановить языка, чтение очень хорошее.
Причем непонятно, откуда взялся такой вывернутый "гуманизм", как реакция на тоскливость Бальзака и иже с ним, что ли.
Причем непонятно, откуда взялся такой вывернутый "гуманизм", как реакция на тоскливость Бальзака и иже с ним, что ли.
Что ж, попробуем взять этого "языка" и восстановить его методами химии. Язык — душа народа, и посмотрите, какое прокрустово ложе предлагает язык французской душе.
Французский — значит аналитический. "Острый галльский смысл", один голый разум, Декарт форева. С раз и навсегда закреплённым порядком слов, чрезвычайно консервативный. Это матрица, из которой не выпрыгнуть. История Франции известна до дня со времен Капетингов. Всё постижимо уму — именно это лозунг Франции, а не либертэ-эгалитэ. Существительное почти всегда впереди прилагательного, а если вдруг прилагательное каким-то чудом вырывается, то это чудо жёстко регламентировано восемью с половиной случаями. Хорошее слово — cas. Случай — это не hasard, случай — это сначала cas, а потому уже hasard, и то, если очень повезёт, и смотря ещё, в какую сторону. И fortune — это сначала деньги, а потом уже стулья, а зачастую только деньги (хотя само слово отлично подсказывает, какие чёрные дыры за ними зияют; см. "Бальзак").
Вот и все пределы французского "почти", вот и все степени свободы, отсюда и фетишизм свободы, все эти "Шарли Эбдо" и пр.
И Бальзак, безусловно, столп и основание: пусть он на 10 страницах стремится описать нечто большее, чем дверь с завитушками, у него получается только дверь с завитушками.
Классик французской фантастики, пламенный эрудит Жюль Верн — певец Машины, Физики, Химии — и всё с большой буквы, разумеется, а при них маленькие люди, как в нашем детском анекдоте: "здесь мы будем пИсать".
Вроде уже и Бога отменили (не укладывается, "мне такая гипотеза не нужна для моих умственных построений"), и радио есть. А счастья всё равно нет.
Но душа-то живая, душа-то с табличной "национальность", "республика" и "я — бог из машины" не ходит. И первая дверь на выход — это разрушение. Французские маньяки — это тихие маньяки, застёгнутые, в рамках приличий. За рамки ни-ни. Французская жестокость — не немецкая, она безумно стремится вырваться из рамок, показать язык, как маньяк-эксгибиционист в "Униженных и оскорблённых" Достоевского, но чтобы никто из приличной публики не узнал.
Очень метко отметил Мандельшатам (а у него слух был тончайший, цитирую по памяти): "французские "проклятые поэты" — мученики в истинном значении слова martyr". Подписываюсь. Они свидетели ограниченности и немощности своего языка и идей, порождённых им.
Народ, который на парадах запускает впереди всех своих гвардейцев Иностранный легион (иностранный, Карл!), и именно этому легиону отводится самая грязная работа тихого маньяка — народ, достойный текстов Превера про отрезанную голову, которую всё равно кормят, раз час обеда подошёл! Вот честное слово — эта голова, она тоже martyr!